О том, каким может быть ключ к пониманию современного искусства и хочет ли вообще современное искусство что-то сказать зрителю, размышляет Галина ФАЙНГОЛЬД, искусствовед, сотрудник частной художественной галереи, прихожанка московского храма Всех святых в Красном Селе.
Я не разделяю модных разговоров о конце и смерти искусства.
Движения к бесконечному падению человеческого духа в пустоту, к пустоте и сквозь пустоту, к бесконечной дегуманизации и деконструкции не только изобразительного ряда в искусстве, но и вообще всех привычных человеческому разуму понятий и смыслов и, в конечном итоге, к деконструкции человеческой личности как таковой. Подобно Малевичу, философ Ф. Ницше, боровшийся с христианством как с духовным явлением на духовном уровне (в отличие от современных ему позитивистов и материалистов), вовсе не уничтожил христианство, сказав устами своего героя, что «Бог умер», а лишь пророчески обозначил вектор дальнейшего развития постхристианского общества.
Материя против человека
Еще в начале XX века Н. Бердяев в статье «Кризис искусства» написал об основном качественном отличии новой идеологии от старого искусства: «В современной живописи не дух воплощается, материализуется, а сама материя дематериализуется, развоплощается, теряет свою твердость, крепость, оформленность. Живопись погружается вглубь материи и там, в самых последних пластах не находит уже материальности… В искусстве… стирается грань, отделяющая образ человека от других предметов… Когда зашатался в своих основах материальный мир, зашатался и образ человека. Футуристы требуют перенесения центра тяжести из человека в материю…» Таким образом, если пришедший на смену богоцентричной системе ценностей модерн поставил в центр мироздания человека, с его переживаниями и проблемами, то новая идеология решительно отказывается от человека как от центра мироздания.
Сейчас прошло примерно сто лет с тех пор, как были написаны эти строки. Новое явление в искусстве, начавшееся, в частности, с призыва футуристов «Заменить психологию человека, отныне исчерпанную, лирическим наваждением материи», вполне оформилось и получило название «постмодернизм». Интересно, что отказ человека от личностного существования мы встречаем в программных манифестах антиглобалистов (новые левые, постмоденистские потоки и т. д.). Новые левые формулируют обширный проект «правильного» будущего, в котором центральное место занимают:
– отказ от рассудка (призыв к сознательному выбору шизофрении, в 1970-е годы выдвинутый французскими философами Жилем Делезом и Феликсом Гваттари);
– отмена человека как меры вещей (например, концепция «смерти автора» у французского философа и семиотика Ролана Барта);
– преодоление всех сексуальных табу (свобода выбора пола, отмена запрета на инцест, отказ от признания извращений извращениями и т. д., этим, в частности, занимался философ Мишель Фуко);
– легализация всех типов наркотиков, включая тяжелые (например, теория «социальных игр», разработанная в 1960-е годы профессором Гарвардского университета, авторитетным специалистом в области клинической психологии Тимоти Лири);
– отказ от причинно-следственных связей, общепринятых иерархий и линейности бытия (ОБ этом в 1976 году Делез и Гваттари написали книгу «Ризома».);
– разрушение структурированного общества и государства в пользу новых свободных анархических общин (с этим, например, связана студенческая революция 1968 года в Париже, в ходе которой многие преподаватели университетов, философы левых взглядов сражались в уличных боях на стороне студентов).
Политическим манифестом описанных тенденций можно считать книгу Антонио Негри и Майкла Хардта «Империя», где даны упрощенные до примитивности тезисы современных «новых левых». Глобальную капиталистическую систему Негри и Хардт называют «Империей» и отождествляют с глобализмом и американским мировым господством. По их мнению, глобализм создает условия для универсальной планетарной «революции множеств», которые, используя универсальный характер глобализма, создадут сеть мирового саботажа с целью совершения перехода от человека (как субъекта и объекта насилия, иерархических отношений, эксплуатации и «дисциплинарных стратегий») к постчеловеку (мутанту, киборгу, клону, виртуалу), свободному выбирать пол, внешность и индивидуальную рациональность по своему произволу и на любой промежуток времени. Постмодернизм как художественный принцип, ставший мейнстримом современного искусства, является выражением именно этой «новой левой» политической философии, входя через картины, дизайн или фильмы в наш быт, без предварительного политико-философского анализа, опережая сознательный выбор, навязывая нам постмодернизм помимо нашей воли.
Об идейной близости современных актуальных художников и левых философов Делеза, Гватари, Лакана, Фуко и др. говорят также и бесноватые выходки современной московской арт-группы «Война», деятельность раннего А. Осмоловского, переодевание в мутанта А. Бертеньева.
Революция с улыбкой
Однако, в отличие от грубых методов новых левых в политике, современные актуальные художники реализуют себя гораздо более изысканными способами. Основным инструментом нового искусства стала ирония самого широкого спектра (от легкой усмешки-ностальгии по прошлому до грубых издевательств и жесткого стеба).
Возвращаясь здесь к философии Ф. Ницше, следует сказать, что, несмотря на всю антихристианскую направленность своих текстов, главным «злом» философ считал не Христа, а в первую очередь Сократа, давшего миру «определения» или понятийный аппарат человеческих ценностей, приведших к возникновению метафизики.
Сейчас мы можем наблюдать, что именно с метафизическими ценностями как таковыми, именно с понятийным аппаратом человеческого разума активно борется постмодернизм, именно их так тщательно высмеивает и московский концептуализм, а вслед за ним и все наше отечественное актуальное искусство. Например, один из известнейших теоретиков, основатель художественной группы «Инспекция "Медицинская герменевтика”» Павел Пепперштейн в своей книге «Девяностые годы» исказил триаду Павла Флоренского — лик, лицо, личина, заменив ее на триаду — ликование, личико, личинка. «Ликование — это экстатическое проступание лика сквозь лицо. Лицо, ставшее ликующим ликом, предназначено для украшения небес. Лик возникает, чтобы стать сияющей точкой в растрах небес. Фраза А. Монастырского "Я не люблю ликующие небеса” является отчасти ключом к эстетическому коду; эстетическое возникает между желанием ликовать. Ликования вызывают страх, но они вызывают и брезгливость. Брезгливость (страдания хорошего вкуса) есть условие эстетики, поэтому пустующие и безличные небеса предпочтительнее (эстетически), нежели небеса ликующие, то есть тесно заселенные ликами». Итак, личность отменяется на всех уровнях своего существования, ибо вызывает эстетическую брезгливость у современного художника.
Взрослые игры
Вторым наиболее действенным инструментом постмодернистского искусства стала игра. Игра словами, смыслами и аллюзиями сама по себе становится предметом искусства. Традиция эта восходит к «заумным» сборникам русских футуристов и сыграла очень важную роль в формировании эстетики московского концептуализма. Московский концептуальный круг сместился в область литературы; речь шла о создании новых гибридных форм искусства: альбомы Ильи Кабакова, пространственный текст Дмитрия Пригова, Льва Рубинштейна, литературный комментарий к зрелищу (акции) у группы «Коллективные действия». Характерно, что в каждом случае художник старается ускользать от интерпретации. Конечный смысл гибридных текстов-произведений глубоко сокрыт от понимания зрителя. Эта потребность быть непойманным в кругу московского концептуализма получила название «колобковости».
Молчание как разговор
Третье и наиболее важное для нас, христиан, качество: искусство постмодернизма можно условно назвать искусством молчания. Речь идет о молчании как об отказе говорить общепринятыми для человеческого разума понятиями, об отказе апеллировать к привычным нашему понятийному аппарату представлениям и смыслам не ради «свободной шизофрении», а ради того, чтобы могло проступить на поверхность смыслов нечто невербальное, невыразимое. Философская апофатика ХХ века не претендует на все объясняющую позицию, которая могла бы установить взаимное соотношение веры и разума, земного и небесного, речи и сознания. Это попытка так устроить свою речь, чтобы философия бесконечно приближалась к невыразимому, невербальному, непроговариваемому. Поэтому молчание несет функциональную нагрузку в философии и искусстве ХХ века. Главное в такой философии — интонация, определенное чередование речи и молчания, голоса и тишины. Это положение дает нам возможность проследить процесс выразительности «вне знака» в работах представителей неклассического стиля мышления. Факт существования философской апофатики XX века дает возможность искусству XX века быть религиозным. В истории мировой культуры всегда существовали отдельные личности, которые шли не в ногу со временем, противостоявшие в своем творчестве общему вектору развития своего поколения. Гении в искусстве всегда были и остаются внестилистическим явлением. Однако возможность сказать о главном через молчание существует в современном искусстве главным образом гипотетически. В большей части произведений авторы замалчивают либо высмеивают тему смысла человеческого существования во имя осознания шизофреничности и абсурдности мира как таковой, «колобковости» ради самой «колобковости». Тем более ценен и уникален для нас опыт тех художников, которые, оставаясь в рамках современного актуального искусства и говоря языком этого искусства, среди иконостасов без лиц и без святых А. Осмоловского и никуда не ведущих лабиринтов О. Кулика дерзают говорить об Истине. И даже не просто говорить, но и кричать о ней. Такова, например, серия работ Гора Чахала «Любовь».
Свежие комментарии