Как складывались отношения Церкви и интеллигенции? Почему именно она в XIX веке оказалась в авангарде безбожия и нигилизма, а затем через сто лет также в первых рядах защищала Церковь? Какова вера интеллигенции? Каково ее будущее?
Мы пытаемся собрать разные мнения, разные позиции, посмотреть с самых неожиданных точек.
Наш первый собеседник в рамках проекта «Интеллигенция» — публицист Максим Соколов. По его словам, не стоит забывать, что интеллигент, как правило, идет в Церковь спасать ее, а не спасаться самому.
Максим СОКОЛОВ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ЗЛИТСЯ НА ТРУДЯЩИХСЯ И НАЗЫВАЕТ ИХ БЫДЛОМ
— Максим Юрьевич, на Ваш взгляд, какие исторические изменения претерпела интеллигенция в постсоветское время и в какую сторону трансформировалась как сословие?
— Она утратила гарантированность своего бытия, своего благосостояния. Вообще все зависит от того, как определять интеллигентское сословие. Социальные критерии, которые действовали при Советской власти, сейчас уже не действуют. А что касается каких-то умственных или ментальных особенностей, то это несколько иной случай. Интеллигенция обладает своими особенностями сознания, родимыми пятнами, и так далее. Притом что с точки зрения своего социального бытия интеллигенция поменялась весьма сильно, а в плане ее сознания поменялось не очень много, как мне представляется. В известном смысле то, что про нее говорилось сто лет назад, может быть сказано и сегодня. Всяческая мечтательность, прекраснодушие — плоть от плоти помещичьего прекраснодушия. Живет на средства отечественной буржуазии, а служит исключительно народу.
— Но тогдашнюю интеллигенцию можно было назвать народнической. Ее идеал — служение народу, он был ее кумиром. Нынешнюю же интеллигенцию вряд ли можно назвать народнической.
— Тут я с Вами согласен. Служение народу ей как-то прискучило. Более того, одним из весьма распространенных интеллигентских выражений является слово «быдло», что свидетельствует о весьма специфическом народничестве.
— Не могли бы Вы дать определение интеллигенции? Что она такое — то есть, о ком идет речь собственно?
— Сословие людей, живущих умственным трудом и в своих отношениях с обществом и государством претендующих на учительство и наставничество.
— А считаете ли Вы себя интеллигентом?
— Не слишком. Быть героем «Вех» не так уж и почетно, а порой даже совсем непочетно. Конечно, обозревательскую деятельность при желании можно подвести под учительство, но моя неинтеллигентность здесь выражается в том, что я всего лишь пою, о чем вижу и что думаю, никак не претендуя на то, чтобы всех строить по флигельману.
— А как изменилось отношение интеллигенции к Церкви за эти годы?
— Оно чрезвычайно изменилось. При Советской власти, по крайней мере, при поздней Советской власти, то есть в брежневскую эпоху, отношение к Церкви было скорее положительным, но, боюсь, что это основывалось на некотором недоразумении. Церковь рассматривалась как своего рода естественный союзник интеллигенции в противостоянии власти, как некая структура, которая в силу своего положения вынуждаема к некоей Фронде.
А сейчас выяснилось, что, во-первых, Церковь не есть враг моего врага, и, следовательно, какой же она мне друг? Во-вторых, выяснилось, что представление о Церкви как о диссидентской или квазидиссидентской структуре было не вполне верным. Церковь мыслит свое бытие несколько в других категориях. Далее, с прекращением гонений, как это всегда бывает в церковной истории, наружу явились самые разные черты церковного обихода, в том числе и не самые привлекательные. При этом не надо забывать, что с точки зрения верующего человека есть некое различие между земной Церковью со всеми ее немощами и нестроениями и Церковью небесной. Если же для человека Церкви небесной не существует, а есть только то, что он видит земными глазами, то он, очевидно, может найти много поводов для критики. Наконец, не надо забывать про такое замечательное свойство интеллигентов, что он приходит в Церковь не спасаться, а приходит в Церковь, чтобы ее спасать.
— В чем на Ваш взгляд причина распространенности штампов о Церкви, связанных с темами «Церковь и богатство», «Церковь и государство», «агрессивная экспансия Церкви» и т.д.?
— Во-первых, надо бы заметить, что у этих штампов очень давняя история, не то чтобы почтенная, но очень давняя. Как только Церковь выходит из катакомб, она начинает заниматься храмосозиданием, начинает проводить богослужения с полной торжественностью. Я думаю, что где-нибудь в 6 или 7 веке от Рождества Христова какой-нибудь житель тогдашней одичавшей Европы, глядя на храмосозидание, мог сказать то же самое, что говорится в 21 веке. То есть, согласитесь, что величие храмов и роскошь убранства и богослужений прямо наводит на подобные мысли. В конце концов, если Вы не верите в Бога или в Церковь, и считаете, что с Господом Богом вы как-нибудь сами договоритесь, то возникает вопрос, зачем тогда вообще нужна Церковь. И тогда вы вполне логично приходите к выводам в духе Емельяна Ярославского или более ранних авторов, того же Вольтера, что все дело в корыстолюбии попов. Зачем они все это устраивают и дурят трудящихся, когда и на этом свете жить совсем неплохо, а если тот свет даже и есть, то я и сам как-нибудь разберусь? А тут какие-то попы… Наверно, у них есть какая-то корыстная составляющая. Это довольно естественный ход мыслей.
— А для Вас это естественный ход мыслей в контексте европейского Просвещения, или это скорее какая-то аномалия европейского развития?
— Я думаю, что если Вы отвергаете Церковь, и ищете разные аргументы, чтобы себя и других убедить в том, что ничего полезного в этом учреждении нет, то к мысли о своекорыстии вы придете автоматом.
— А чем, все-таки, на Ваш взгляд, вызвана такая острая полемичность определенной части интеллигенции в адрес Церкви? Чем Церковь их так раздражает?
— Ожесточенность и взвинченность всегда была присуща атеистам. Давно замечено, еще со времен Римской империи, что спокойный агностицизм — довольно редкий духовный дар. «Я не имею такого органа чувств, мне это представляется неактуальным и неважным, но другим это представляется актуальным, ну, наверно, им это надо, ну и пусть, а я на этот счет не имею никакого мнения» — такой спокойный агностицизм достаточно редок. В основном же это приобретает характер вражды, злобы, а к тому же становится одним из доказательств бытия Божьего. Если Бога нет, что же вы так яритесь и что же вас так корчит? Можно ли так корчиться по поводу несуществующих вещей?
— Нынешняя интеллигенция отличается от дореволюционной в плане отношения к Церкви? Изменилось ли тут что-то?
— Все скорее повторяется. На самом деле отношения к власти, отношения к Церкви, отношение к разным прочим традиционным институтам как-то очень сильно практически воспроизводится. Как-то получается, что ничего не забыли и ничему не научились.
— А наша страна чему-то научилась?
— Наша страна чему-то научилась. Если бы она ничему не научилась, тогда интеллигентская критика власти, Церкви, всего прочего встречала бы больший отклик в сердцах трудящихся. Трудящиеся тоже, возможно, весьма многим недовольны, но недовольны как-то по другому, не так, как им предписывает интеллигенция. А интеллигенция на это злится и называет трудящихся быдлом.
— Рискну задать такой вопрос: какова, на Ваш взгляд, главная ошибка интеллигента?
— Горд очень.
— Сформировалась ли на сегодняшний день на Ваш взгляд церковная интеллигенция или она только складывается?
— Она есть, думаю, она всегда была. Была даже в годы гонений. Была и в годы до гонений. Какое-то количество церковных интеллигентов всегда было, есть и будет. Другое дело, что церковная интеллигенция действительно стоит как-то особняком относительно основной интеллигентской массы.
Дело, наверно, в том, что гордых людей гораздо больше, нежели смиренных.
Александр КАБАКОВ: ЦЕРКОВЬ ОСТАНЕТСЯ, ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ — ВРЯД ЛИ
СПРАВКА: Александр Абармович Кабаков родился в Новосибирске в 1943 году. Окончил механико-математический факультет Днепропетровского университета, работал инженером в ракетном конструкторском бюро Янгеля на Южмаше. С 1972 года занимается журналистикой. Работал в газетах «Гудок», «Московские новости», «Коммерсант», «Столичная вечерняя газета», «Новый очевидец».
Председатель жюри премии «Русский Букер — 2006».
Лауреат многих литературных премий, в том числе премии «Большая книга», премии Ивана Бунина, Большой премии Аполлона Григорьева, премии правительства РФ.
Книги Александра Кабакова изданы в США, Франции, Германии, Италии, Испании, во всех скандинавских странах, Японии и Китае.
— Александр Абрамович, хотелось спросить Вас об отношении к Церкви со стороны интеллигенции.
— Это часть вопроса о современном антиклерикализме, который, как мне кажется, проявляется сегодня весьма локально. У нас ведь возмущаются даже не тем, как Церковь действует на Западе, а ругают исключительно наш Московский Патриархат, не желая проводить параллелей и сравнивать! В 90-е мы видели, как претензии к Церкви множились, причем, порой, весьма странные. Вроде того: почему все церковные иерархи не святые и прочее.
Это очень захватило интеллигенцию, потому что подвергать все сомнению — ее общественная функция. Интеллигенция обязана сомневаться, таково ее социальное назначение. И в этом же, как мне кажется, кроются все ее внутренние проблемы.
— Но на закате советской эпохи поддержка Церкви со стороны интеллигенции была крайне высока, критика и неприятие начались потом…
— Как мы уже говорили, тогда существовала мода на еще недавно запретное Православие. Интеллигенцию притягивал конфликт Церкви и власти. Советское государство официально было против религии, и интеллигенция в своем вечном противостоянии властям видела в Церкви союзника, жертву сталинизма.
А дальше действительно наступило разочарование. Гонения прекратились, Церковь не осталась вечным оппозиционером, а занялась своим прямым делом — проповедью и молитвой. Интеллигенция сочла это своего рода предательством.
Отсюда и возникла ее уверенность в том, что отныне Церковь заодно с ее вечным противником, то есть вместе с государством. Так начались разговоры о «государственном Православии». Хотя, по-моему, «госправославие» выражается лишь в том, что религию перестали уничтожать. И уж точно у Церкви нет сегодня никакой реальной власти.
Президента показывают стоящим на Пасхальной службе? Это скорее вопрос соблюдения государственных законов, вопрос к работе телевидения, которое не передает такие же поздравления главы государства иудеям и мусульманам. Но вопрос распределения телеэфира никак нельзя обратить к Церкви, она это никак не контролирует.
С недавних пор появилась и еще одна причина негативного отношения к Церкви — рост ее активности, из-за которого Церковь непременно становится противником современного светского общества.
— Почему?
— Потому что Церковь не может быть толерантной. Так же, как интеллигенция обязана во всем сомневаться, Церковь обязана проповедовать свою веру, а значит иметь четкую позицию. Это не значит, что она обязана призывать к репрессиям и убийствам идейных противников, но Церковь должна уметь стоять на своем.
К слову, по законам современного толерантного общества Церковь имеет на это полное право, в смысле, на свою позицию. Но почему-то конкретно в отношении нее этот принцип не работает. Ей вообще запрещают иметь свое мнение по тем вопросам, по которым свободно высказывается абсолютно любой.
Извините, если кто-то скажет, что справлять нужду в подъезде — это плохо, то подавляющее большинство отреагирует спокойно, а многие согласятся. Если об этом скажет священник, опять закричат, что Церковь вмешивается в жизнь светского общества. Если бы кто-то иной сказал, что ходить вульгарно одетым — это как минимум дурной тон, а в приличные места могут и не пустить в трениках, то его бы скорее всего поддержали. Но об этом сказала Церковь, и сразу начались крики про дресс-код и про то, что «попы хотят нам навязать».
А что навязать? Духовенство имеет право на свое мнение, как и все остальные. И это мнение не должно меняться в угоду общественному вкусу.
В Церкви может быть терпимость к людям, но терпимость на уровне идей в ней невозможна. От нее требуют какой-то особой, «внутрицерковной демократии», но Церковь — это иерархическая структура, какая уж тут демократия? Вот и получается, что она просто не вписывается в нынешние общественные стандарты.
Вообще в отношении к Церкви у интеллигенции существует какой-то двойной стандарт. С одной стороны, отрицается ее сакаральная и священная природа, а с другой стороны, обвиняют ее как раз в недостатке святости. Церковь не святая? Ну, так и что — если вы все-равно не верите в ее святость!
— В принципе, такое обвинение понятно. «Мы не верим потому-то и потому-то, но как можете верить вы?» — вопрос звучит примерно так.
— А это, простите, уже никого не касается: во что я верю. Это все равно, что прийти к мужчине или женщине и сказать: «Как ты можешь любить этого человека? Он же такой… противный». Тебя в лучшем случае пошлют подальше. Кому кого любить — это не твоего чужого ума дело. У меня есть свои соображения, почему я люблю эту Церковь, но они мои собственные. А ты не любишь, не считаешь ее священной — ну и какие тогда претензии, что она каким-то там твоим критериям не соответствует?
Впрочем, если говорить об отношении к Церкви непосредственно со стороны интеллигенции, то я думаю, что это уже никого не должно волновать. Интеллигенция, как мне кажется, прекращает свое существование, ее мнение значит все меньше. Это весьма прискорбно, но ничего не поделаешь, процесс «упрощения» общественной жизни идет во всем мире.
— Но ведь Церковь не имеет права игнорировать интеллигенцию, чтобы с ней ни случилось. Для нее должен быть важен каждый, вне зависимости от того, сколько представительна та или иная группа.
— Так. И Церковь должна быть внимательна к каждой личности, в том числе к каждому отдельному представителю интеллигенции, сколько бы их ни осталось. Однако как явление общественное интеллигенция, увы, вряд ли сохранится, и уже сегодня она все меньше влияет на жизнь общества.
Протоиерей Александр БОРИСОВ: ВО ХРИСТЕ НЕТ НИ ИНТЕЛЛИГЕНТА, НИ ПРОЛЕТАРИЯ
Только ли политического союзника видела интеллигенция в гонимой Церкви? Можно ли считать «церковным интеллигентом» знаменитого российского генетика Николая Тимофеева-Ресовского? Какой может быть роль интеллигенции на конкретном приходе? На эти и другие вопросы отвечает сегодняшний герой проекта «Интеллигенция» протоиерей Александр Борисов, настоятель храма Космы и Дамиана в Шубине.
Враг моего врага?
— Есть мнение, что интеллигенция — это своего рода фигура речи, за которой реального содержания не стоит. Вы бы согласились?
— Нет, с моей точки зрения, интеллигенция — это очевидная историческая реальность. Причем ее возникновение может быть четко датировано: 1861 год, отмена крепостного права. Хотя, конечно же, интеллигенция не появляется в одночасье. Это постепенный процесс, связанный с появлением большого круга людей с хорошим образованием. И у этой части общества есть одна существенная особенность: интеллигенция пополняется людьми из разных сословий (поступать в Университеты при Александре II получили право, например, дети священников, чего раньше не было). А значит, интеллигенция является носителем не узкосословных чаяний, а интересов разных слоев общества. То есть, некоторая группа людей думает, как решить проблемы не своего класса, а страны в целом.
— А как эта группа людей воспринимала Церковь?
— Отношение к Церкви менялось в зависимости от того, в каких отношениях Церковь состояла в государством. Например, в XIX веке Церковь играла важную роль в идеологическом аппарате государства, и поэтому отношение к ней было негативным. Кроме того, интеллигенция не смогла устоять перед искушениям противопоставлять религию и науку. То есть, идеи французского просвещения нашли в России благодатную почву. И поэтому для представителей интеллигенции совершенно естественным было позиционировать себя как атеистов и антиклерикалов. Сочетание образованности и христианской веры до начала ХХ века было в России, скорее, исключением: например, Владимир Соловьев, Зинаида Гиппиус и некоторые другие авторы эпохи Серебряного века. Но даже они, принимая христианство интеллектуально, были далеки от собственно церковной жизни. А основная часть интеллигенции была настроена по отношению в Церкви и вовсе враждебно.
— Революция 1917 года что-то изменила?
— Колоссально. Отношение интеллигенции к Церкви поменялось радикально — с негативного на позитивное. Оно и понятно: Церковь стала гонимой. В ее сторону повернулись многие умнейшие люди того времени: будущий епископ Лука (Войно-Ясенецкий), отец Сергий Булгаков. Он принял сан именно в 1918 году. У него и до этого было много работ по христианству, но отношение к самой церковности было очень настороженным — именно из-за «смычки» Церкви и государства. Это вполне естественно. Лучшая часть интеллигенции всегда на стороне гонимых.
Павел Флоренский и Сергей Булгаков. Картина «Философы» художника М.В. Нестерова
Этим же отчасти объясняется значительное потепление по отношению к Церкви со стороны следующего — уже советского — поколения интеллигенции. Те, кто так или иначе повернулся в сторону христианства после революции, остались в меньшинстве и вели полулегальное существование, а новые интеллигенты (первой половины ХХ века) не только впитали в себя советскую атеистическую идеологию, но и в какой-то мере унаследовали дух предыдущего столетия — когда церковность и вера считались чем-то недостойным образованного человека. Но в 60-х годах ХХ века начались хрущевские гонения: представители творческой интеллигенции, диссиденты и церковные люди оказались в одной лодке. И это их в какой-то степени сплотило. Стало в каком-то смысле престижным принимать Крещение, пытаться скрытно, не афишируя, ходить на службы, доставать запрещенную литературу из-за рубежа. Раз это преследуется — значит, это очень органично вписывается в путь диссидента. В этот период большую роль начинают играть миссионеры — такие как отец Дмитрий Дудко и отец Александр Мень. Для огромного количества интеллигентов они становятся подлинными авторитетами и помогают людям перейти от внешней, культурной симпатии к Церкви собственно к воцерковлению. Отец Дмитрий Дудко начинает очень смелую работу: после служб остается в храме на беседы с прихожанами и отвечает на любые их вопросы. Для того времени это было шоком. Московские верующие стекались к нему в храм в удивлении: как же это так? Священник открыто говорит на любые темы… Отец Дмитрий занял в сущности по-настоящему диссидентскую позицию. Неудивительно, что за этим последовали репрессии и арест. Отец Александр Мень пошел несколько по другому пути: его работа была, скорее, просветительская — и она тоже была крайне востребована.
На сегодняшний день, с моей точки зрения, интеллигенция является ведущим началом в жизни Русской Православной Церкви. Именно из этой среды приходят основные кадры священнослужителей. Именно интеллигенция задает уровень дискуссии внутри Церкви и планку той работы, которую Церковь сегодня ведет.
— Как же так получилось: интеллигенция в XIX веке возникла как антиклерикально настроенная часть общества, а к началу XXI века стала основной ведущей силой Церкви? Где произошел перелом?
— Под интеллигенцией я понимаю людей думающих, ищущих, которым не чуждо познание мира. В XIX веке в России — на волне следования за европейским Просвещением — за такое познание мира «отвечала» главным образом наука, деятельность разума, а вера как бы оказывалась к ней в оппозиции. И это было настоящим противоречием. Поэтому многим образованным людям казалось, что вера в Бога (а значит, и Церковь) несовместимы с их образованностью. Но в ХХ веке это противоречие религии и науки снимается для многих представителей интеллигенции. Этому способствует появление совершенно новой философии науки, которая утверждает, что наука — только один из способов познания мира, со своими задачами и инструментарием, но отнюдь не главный и не единственный способ. Стало понятно, что зря ученый-естественник видит в Библии «конкурента» теории Дарвина. Что теория Дарвина объясняет, как появился человек, а Библия — зачем он появился. Дарвин — о происхождении видов, о биологическом процессе. Библия — о смысле жизни. И в ХХ веке появилось много ученых, которые, оставаясь честными в своей профессии, читали Библию не как учебник эволюции, а как Откровение.
— Вы сказали, что отношение интеллигенции к Церкви сильно зависело от отношения Церкви с государством. Получается, интеллигенция поворачивалась в сторону гонимой Церкви как «врагу моего врага», а значит, другу? То есть, это было не очень-то продиктовано духовным поиском, скорее, политическими мотивами?
— Не думаю. Мне в этом видится как раз духовный поиск. Да, интеллигенция шла именно в гонимую Церковь, но не потому что враг моего врага — мой друг. Просто отсутствие государственного сервилизма позволяло более ярко воссиять той Истине, которую Церковь несла людям. Это духовная Истина, именно ее присутствие интеллигенция чувствовала и именно за ней шла. А раньше эта Истина была, возможно, несколько замутнена как раз политическими моментами — железной сцепкой Церкви и государства.
Человек Возрождения
— Есть мнение, что главная проблема интеллигенции — это как раз ее позиция: есть «мы и Церковь», то есть, две как бы равновеликие категории…
— Я такой проблемы не вижу. У меня, наоборот, есть опыт общения с людьми из среды интеллигенции и я вижу в них глубокое уважение к Церкви как носителю Истины, которая, по их же мнению, значительно превосходит интеллигентское самосознание. Ведь образованность — как правило, мозаика, собранная из разных областей знания. Всех их как будто куполом покрывает христианская Истина. Она дает им единое, общее направление и общую цель. Так что я со стороны интеллигенции намного чаще видел отношение к Церкви благоговейное. При этом такие люди очень остро реагируют на любую неправду. В том числе и ту, которая напрямую по Церкви «бьет». Например, правозащитники поддерживали отца Дмитрия Дудко не потому что, дружили вместе с ним против государства. Их возмущала именно попытка насильственно заглушить христианскую проповедь.
— А только ли политические вопросы могли возбудить праведный гнев интеллигентского сословия? Какая неправда внутри самой Церкви вызывала критику?
— Опять же вопрос сочетания веры и науки. В этом плане критика в адрес Церкви часто была заслуженной. Когда священник или иерарх выступает с обличительными словами против теории эволюции и агрессивно высказывается о биологах и других ученых, это не может не возмутить. Потому что в данном случае этот священник или иерарх, который не имеет соответствующего образования, берется судить о вещах, которых не знает, и оскорбляет труд другого человека. Правда, часто происходило и наоборот: ученый, никогда не читавший Священного Писания, брался «громить» попов-мракобесов…
— А выражение «церковная интеллигенция» — с Вашей точки зрения, правомочно?
— Да. Это люди, которые занимаются интеллектуальным трудом и одновременно являются верующими. Они соединяют в себе высокую интеллектуальную культуру и собственно церковную практику. Это очень важная часть Церкви.
— А какой была церковная интеллигенция в советские годы, когда совмещать жизнь и церковную практику было достаточно проблематично?
— Были смелые люди, которые несмотря ни на что находили возможность исповедоваться и причащаться. Хотя и тщательно это скрывали. Это могло стоить карьеры и благополучия. Но были другие яркие примеры: люди сохраняли веру в Бога, даже не имея возможности вести церковную жизнь. Например, мой хороший знакомый и оппонент по диссертации, известный русский генетик Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Он никогда не терял веры в Бога, но и в Церковь не ходил. Однажды я брал у него интервью как раз на тему сочетания веры и науки, и он утверждал, что среди по-настоящему крупных ученых-естественников его круга не было ни одного атеиста. А он знал о чем говорил: он около 20 лет прожил за границей, был единственным биологом на семинаре физиков Нильса Бора. Когда Николай Владимирович был уже на смертном одре, я его спросил: «Может быть, Вам привести священника? Вы могли исповедаться и причаститься…» Он ответил: «Для меня это была бы огромная радость». И к нему приехал отец Александр Мень. Они оба были чрезвычайно рады этой встрече. Беседовали около двух часов. Когда я зашел к ним, Тимофеев-Ресовский был заплаканным и совершенно счастливым. А на обратном пути отец Александр в нашей беседе назвал его «человеком Возрождения» — то есть, как будто жителем эпохи Возрождения, с широким кругозором, охватывающей своей личностью много разных сфер жизни. Из уст отца Александра это было высшей оценкой.
— Ваш приход Космы и Дамиана в Шубине некоторые считают храмом для либеральной интеллигенции. Вы с этим согласны?
— Надо четко понимать, что мы имеем в виду под словом «либеральный». Если, как это часто бывает, одобрение гомосексуальных браков и гей-парадов, то это не про нас. Наши прихожане смотрят на это не как на проявление человеческой свободы, а как на болезнь. Я очень люблю шутку Жванецкого о том, что если мужчина объявляет себя Наполеоном, его сажают в сумасшедший дом, а если объявляет себя женщиной, то его права бросаются защищать. Если под либеральной интеллигенцией понимать людей, которые не видят противоречия между научной работой и церковной жизнью — то это про нас. Считают антисемитизм тяжким грехом в соответствии с (Быт.12,3) – это про нас. Не разделяют антикатолицизма (но и не собираются, вопреки расхожим басням, приводить нашу Церковь под власть Ватикана) — это тоже про нас. В такой либеральности лично я не вижу ничего плохого.
— Какова роль интеллигенции в Церкви для Вас как для пастыря?
— Представители интеллигенции — в первую очередь помощники в просветительской работе. Например, у нас в храме каждый год проходят катехизаторские курсы: неделю — лекции, неделю — семинар. И вот семинары ведут прихожане, которые по профессии, например, преподаватели литературы, историки. И в этом смысле роль интеллигенции в Церкви та же, что и в стране в целом: быть носителем знания и культуры и передавать их другим.
— Не получается ли так, что на приходе возникает деление на своего рода страты: интеллигенция, «простые люди», духовенство и т.д.?
— Никаких страт не возникает. Если говорить узко о катехизаторских курсах, то в качестве слушателей к нам приходят люди самых разных уровней образования и социального положения. С разными интеллектуальными запросами. И никакого мировоззренческого разделения мы между ними не проводим и обращаем их внимание, что и для них между собой такого деления быть не может. Вспомним послание апостола Павла к Галатам: «Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». Точно так же во Христе нет, скажем так, ни интеллигента, ни пролетария. Когда человек становится христианином, отходит куда-то в сторону делению на «образованных» и «необразованных», на «своих» и «чужих». Такого разделения в Церкви в принципе не должно быть. “Служите друг другу, каждый тем даром, какой получил” (1 Петр 4, 10).
Михаил ЛЕОНТЬЕВ: «ВЕРЕ МЕШАЕТ НЕ УМ, А ГОРДЫНЯ»
Мы продолжаем наш разговор о Церкви и интеллигенции. На этот раз наш собеседник — публицист и телеведущий Михаил Леонтьев. Его позиция может показаться слишком радикальной, однако мы считаем, что в рамках серьезной дискуссии она обязательно должна быть услышана. По мнению Леонтьева, старая интеллигенция уже прекращает свое существование и это, как ни странно, хорошо.
— Михаил Владимирович, на Ваш взгляд, какие исторические изменения претерпело интеллигентское сословие за постсоветское время и в какую сторону трансформировалось?
— Для начала, я бы определился c тем, что понимать под этим сословием или прослойкой, как она называлась в советское время с марксистско-ленинской точки зрения. Очень хорошо, кстати, что вы сформулировали этот вопрос именно как вопрос о сословии, а не с точки зрения нравственно-этической позиции, как это принято среди самоидентифицирующихся интеллигентов.
Это сословие перестает существовать. И это большое счастье для России. С этим связан, конечно, и серьезный ущерб, потому что перестает оно существовать не в условиях развития социальной структуры российского общества, а в условиях ее дегенерации. Так что радоваться пока все-таки немножко рановато.
Слово «интеллигенция», как и сам этот социальный феномен, появляется в середине девятнадцатого века. Это термин, придуманный Боборыкиным как уничижительный. В советское время некоторые специфические особенности этого сословия еще более усилились. Я помню, в одном словаре было написано, что интеллигенция — это такая социальная группа, которая противопоставляет себя власти и народу. Это очень специфический продукт социальных аномалий, связанных с историческими условиями России. Нигде в мире никогда не существовало «интеллигенции». Существовали интеллектуалы, существовала бюрократия, но интеллигенции как сословия не существовало нигде в Европе и в мире. То есть, это специфически русское явление, которое выработало свою идентичность и свой кодекс поведения, которые сами по себе могли бы быть в чем-то даже позитивны, если бы они полностью не заменили ей мышление.
С этой точки зрения «интеллигенция» находится в таком же отношении к интеллекту, как, например, духовность к Святому Духу. То есть это не сублимация даже, а профанация. Это сословие, которое своим принципиальным отказом именно мыслить, своей узкой местечковой позицией, своим пиксельным мышлением, которое все построено на нормативных реакциях, а не на осмыслении, системно приводило Россию к гибели.
Повторюсь, что сейчас это сословие перестает существовать. Оно частично превращается в бюджетников, частично его представители переходят в другие сословия и группы: в предпринимателей, пауперов, экономических мигрантов. А что касается бюджетников, то у них совсем другое социально-политическое поведение, что больше всего заметно на электоральных результатах. Интеллигентские партии практически прекратили свое существование именно потому, что у них исчезла массовая социальная база.
Я помню по советскому статистическому справочнику, у нас к интеллигенции относилось 33 миллиона человек на конец 80-х годов. Вот этой базы больше нет, а бюджетники совершенно иначе мотивированны, чем интеллигенция.
— А как за постсоветские годы изменилось отношение интеллигенции к Церкви?
— Отношение к Церкви в целом у интеллигенции не изменится никогда в той степени, в какой она остается самой собой. Может просто исчезнуть сама интеллигенция. По поводу этого лучше всего сказал Саша Привалов из «Эксперта»: нормальный человек приходит в Церковь, чтобы лучше сделать себя, а русский интеллигент приходит в Церковь, чтобы лучше сделать Церковь. Я считаю, что это совершенно исчерпывающая характеристика.
А если говорить о тех людях, которые считают себя интеллигенцией сегодня, то это совершенно немассовый слой. И это очень хорошо. Но они все время думают, что они имеют за собой примерно ту же самую толпу, что в советское время. Они же назад не оборачиваются. Они чувствуют за спиной дыхание масс, которые на самом деле давно уже разошлись. Причем этих людей Церковь в большой степени раздражает. Это люди беспокойные. Они все время страждут, они обуяны нечеловеческой гордыней, которая является в общем-то смертным грехом. Их раздражают отношения Церкви с государством, отношения внутри Церкви, потому что они не соответствуют их интеллигентски-либеральным представлениям. То есть культура церковной жизни, а самое главное, понимание того, что Церковь — это тело Христово, а не учреждение, в котором надо проводить реформы, оно органически у них отсутствует. Если взять все интеллигентские претензии к Церкви, то они просто связаны с тем, что люди не понимают, что такое Церковь. Они просто неверующие. Может быть, они и верят во что-то, но они как минимум не православные.
— На Ваш взгляд, за последние годы сформировалось ли то, что можно назвать церковной интеллигенцией?
— Я бы не стал их называть церковной интеллигенцией.
— Прибегаю к этому слову за неимением лучшего термина.
— За неимением лучшего термина — конечно, да! Она была всегда. Эта категория людей существовала всегда. Но это не интеллигенты — в той степени, в какой они православные.
— А Вы бы могли предложить более удачный термин?
— Я даже не знаю. Вот интеллектуал — это понятие осмысленное. Это человек, который занят осмыслением чего-то, какого предмета. Он может быть глобальным, может быть узкопрофессиональным, но это осмысление.
Тут надо еще понимать, что за последние 20 лет все-таки идет процесс нормализации отношений людей с Церковью, как мне кажется. Процесс некоего очищения. После того, как рухнул Союз, ходить в Церковь стало модным. Еще до того, в советские времена, отношение к Церкви часто было формой идеологического инакомыслия. Не актом веры, а актом антисистемной идентичности. Сейчас она антисистемной явно не является, и поэтому многие люди, у которых церковность исчерпывалась этим, они отпали. С другой стороны, после падения СССР это было массовой модой — как выход из КПСС. Сейчас же это стало вопросом личного и осознанного выбора, который не влечет для человека в социальном плане никаких прямых статусных и иных выгод, как и отказ от этого выбора также за собой не влечет в социальном смысле никаких последствий. И эта ситуация гораздо более нормальная. Она просто нормальная, я бы сказал. То есть человек приходит именно в Церковь, а не в какой-то институт, за которым он видит какие-то иные функции. К Богу он приходит. Это абсолютно нормальная, а не аномальная искорёженная ситуация, которая делает этот выбор нормальным и адекватным — более чем когда-либо.
— А чем интеллигенция дореволюционная отличается от нынешней?
— На эту тему больше всего говорил Солженицын — я думаю, что он исчерпывающе эту штуку описал, что касается «образованщины». Собственно, было два этапа этой социальной и интеллектуальной драмы, ее развития. Один был описан веховцами, другой — Александром Исаевичем. Мне к этому добавить нечего. При этом, если говорить об интеллектуальной составляющей, то она у того, что поступает сегодня на место интеллигенции хуже пока не стала, потому что пока просто не успела, но с неизбежностью станет хуже, потому что и старое дореволюционное русское образование, и советское было по сути гимназическим образованием. То есть это было фундаментальное образование, которое давало людям фундаментальные знания. А человек, обладающий фундаментальными знаниями, а не прикладными навыками, как это сейчас пытаются внедрить, заведомо склонен к самостоятельному мышлению. В стране, сильно отстающей по общему развитию от мировых лидеров, мы имели абсолютно не отстающую от них науку, что было связано в том числе и с особенностями нашего образования. Конечно, идеологические нашлепки и травмы у советского образования были, но сама система мышления была такова, что человек, который приучен мыслить научно в естественных науках, в гуманитарных науках, ему нельзя запретить мыслить таким образом в обществознании. Отсюда наша диссидентщина взялась. Она же не из царских гимназий, и не из шпионских иностранных школ возникла. Она взялась из советской средней и высшей школы.
— А в чем, на Ваш взгляд, питательная почва мифов о богатых попах в мереседесах или особой близости государства и Церкви?
— Церковь состоит из людей. Для православного человека понятно, что это не меняет его отношения к Церкви как к некоей целостности, как к дому Отца Нашего. Она состоит из людей, и из нее исходит благодать, которая не связана с личными качествами даже вашего духовника, который, всем хотелось бы, чтобы он был бы лучше. Но причащаясь, мы вкушаем даров Божиих, а не просто куски хлеба и вина. Это же вопрос простой, если мы верующие. Если ты верующий, тебе и так все понятно.
Кроме того, многих дико раздражает активность Церкви. Вот у нас теперь здравоохранение и образование объявлены сферой предоставления услуг на рыночной основе, даже и бесплатных, и все равно на рыночной основе. В этой логике и Церковь предоставляет ритуальные услуги. Такое агентство Ритуал для специфических людей, которые хотят именно таких ритуалов. Они не смогут понять того, что Церковь не может быть индифферентна ни к каким аспектам и вопросам человеческой жизни. При этом Церковь не может никого ничего заставлять. Церковь может только убеждать, внушать, проповедовать. Но их это раздражает, бесит. Наверно, это бесовство на самом деле. Просто бесовство. Если бесу все время совать в лицо крест, наверно он будет беситься. «Везде люди в рясах, чего они нас учат?..»
— Как по Вашему, мешает ли ум вере?
— Ум вере не мешает. А вот гордыня и то, что Солженицын называл образованщиной, вере мешают.
— Насколько вы считаете Церковь сегодня влиятельной силой в нашей стране?
— Она влияет серьезно, влияет все больше. Я за нашу Церковь во многом рад, потому что ее действия адекватны. У нее есть и внутренние проблемы, о которых мы все знаем, и проблемы внешние — по отношению к ней, но она очень точно выстраивает рисунок своего общественного поведения.
В свое время я разговаривал с Александром Ивановичем Лебедем про совершенно другие дела, в частности, про тогдашнее засилье криминала. Разговор шел о том, не использовать ли армию как силу для борьбы с криминалом. На это Лебедь сказал, что если армию использовать для этих целей, то, может быть, результат будет, но она тогда перестанет быть армией. Это касается и Церкви. Использовать Церковь как политическую организацию нельзя. С другой стороны, Церковь выступала как политическая организация в некоторые моменты русской истории — Смута 1612 года, времена Дмитрия Донского и др. И тогда для нее эта роль была адекватной. Она заполняла тот вакуум, когда полностью распались и сгинули все социальные и политические институты. Тогда это было уместно, что она выступала как национальная политическая сила. Но подменять собой действующие политические и социальные институты, я подчеркиваю — действующие, Церковь не должна и не будет. Эта граница плохо интеллигенцией ощущается. Но Церковью она ощущается очень четко.
Сергей КРАВЕЦ: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЮ НАДО ПРОСВЕЩАТЬ. ВОПРОС — КАК?
Как связаны интеллигенция и «офисный планктон»? Как советские интеллигенты (Сергей Аверинцев, Алексей Лосев и т.д.) приводили других в Церковь, ни говоря ни слова о Церкви? Чем опыт советской интеллигенции может быть полезен нашим современникам? На эти и другие вопросы отвечает сегодняшний герой проекта «Интеллигенция» руководитель церковно-научного центра «Православная энциклопедия» Сергей Кравец.
Люмпен-интеллигенция
— Как, на Ваш взгляд, за последние двадцать лет изменилось интеллигентское сословие?
— Интеллигенции в подлинном понимании стало меньше. Притом что просто людей нефизического труда стало в последнее время, наоборот, значительно больше. И теперь окончательно ясно, что советское определение интеллигенции, как людей умственного (то есть, нефизического) труда, — некорректно. Интеллигенция — не сословие, а именно часть общества, которому присущи интеллектуальные интересы. Это люди, которые нуждаются в познании окружающего мира не на материально-бытовом уровне, а на уровне идей, представлений, ценностей, и на их основании формируют об этом мире целостное представление. И в этом смысле людей любознательных и стремящихся к глубокому познанию действительно стало намного меньше. Об этом можно судить по резко упавшим тиражам книг по литературе, философии, истории — в ее академическом понимании. Сейчас очень популярна «желтая» история — «сенсационные открытия», бытовые подробности жизни известных деятелей. Такая история имеет мало отношения к интеллигенции. Но зато имеет прямое отношение к той новой части общества, которую пока непонятно, как называть — офисный планктон, люмпен-интеллигенция… Наверное, наиболее корректно будет сказать: «работники нефизического труда, которые не принадлежат к интеллигенции».
— А как изменилась та самая подлинная интеллигенция?
— Во-первых, она стала образованнее: информационные технологии открыли новые возможности для самообразования и познания. А во-вторых, на сегодняшний день можно уже достаточно точно утверждать: главная особенность этих людей в том, что они стремятся к знанию, не ожидая от этого знания никакой материальной выгоды. Их единственная цель — собственное развитие, укрепление своих представлений или их корректировка. То есть, современная интеллигенция — это носители некоего мировоззрения, которое является для них принципиально важным. Зачастую важнее материальных сторон жизни.
Лосев не говорил о Церкви
— А выражение «церковная интеллигенция», с Вашей точки зрения, правомочно?
— Правомочно, но ее опять-таки нельзя считать сословием. Можно говорить о церковной интеллигенции как о некоторой части общества, которой на пути познания важны в том числе и свои представления о вере, об отношениях с Богом, о том, как продолжить то богопознание, которое им уже дано. Это небольшая часть людей, которые ставят интеллектуальные вопросы изнутри своей веры.
— Можно ли говорить о каких-то типичных представлениях интеллигенции о Церкви?
— В советское время не было единого представления интеллигенции о Церкви. Несомненно была часть людей, которые являлись членами Церкви и относились к ней как к воплощению своей веры. И совершали огромную работу по сохранению интеллектуальной базы Церкви. Церковно-научный центр «Православная энциклопедия» в начале своей деятельности в середине 90-х базировался именно на этих людях. Были другие интеллигенты, которые считали Церковь своего рода системной духовной оппозицией режиму. Режим этот они, само собой, не любили, потому что все в нем было противно принципу свободного познания. И как только Церковь перестала быть духовной оппозицией режиму, отношение этих людей к ней ухудшилось. И были третья группа людей: они считали, что в своей жизни не нуждаются в гипотезе Бога. Часть этих людей позже пришла в Церковь. Но случилось это, когда вопросы смысла жизни (а значит, веры в Бога) возникли не на горизонте, а едва ли не на пороге их квартир. И игнорировать эти вопросы дальше было уже нельзя.
— Каковы лично для Вас самые яркие примеры верующих интеллигентов советской эпохи?
— У меня было несколько научных руководителей, каждый из которых оказал на меня значительное влияние. В университете моим научным руководителем был Игорь Иванович Виноградов. Человек глубоко верующий и церковный, который стал моим крестным и открыл не только для меня, но и для многих студентов его семинара, дорогу к вере. При этом в его словах никогда не было никакой проповеди, никакого миссионерства. Мы занимались с ним историей русской философии — и через это приходили к вере. И как мне кажется, в этом на самом деле состояла великая миссия многих верующих интеллигентов советского времени. Тут вспоминаются имена, например, Сергея Аверинцева, Бориса Успенского (путь в Церковь его учеников-филологов начинался с семинаров по истории церковно-славянского языка). Другим моим руководителем и наставником — больше духовным, нежели научным — был Алексей Федорович Лосев. Это человек, который почти никогда не говорил о религии и совершенно никогда не говорил о Церкви, но люди вокруг него чем-то зажигались и воцерковлялись. Один из ярких примеров — священник Алексей Бабурин, медик по профессии. В последние годы жизни Лосева он был его лечащим врачом. Чтобы оценить, сколько у Лосева было учеников и скольких он привел к вере, достаточно посмотреть, какое множество людей традиционно собирается в день Кирилла и Мефодия на могиле Алексей Федоровича.
— Вы сказали о миссии интеллигенции в советское время — приводить людей к вере через академическое познание. Но в ту эпоху другого пути, по существу, и не было. А какова в таком случае миссия интеллигенции сейчас?
— Та же самая. Эта миссия должна продолжаться: приводить людей к вере и укреплять в ней, прежде всего напоминая, что вера — не обряд. Не принадлежность к какой-то корпорации. Не любовь и симпатия к местному батюшке. Все эти вещи, конечно, очень милы и важны. Действительно, честный прихожанин старается по мере сил быть твердым в соблюдении внутрицерковной дисциплины. Он, конечно же, осознает себя членом своей общины. И замечательно, что он симпатизирует и доверяет приходскому священнику. Но если он не понимает, во что верит, если содержание веры для него не является первичным и самым главным — он не состоялся как христианин. А таких людей в нашей Церкви — к сожалению — очень много. И дело церковной интеллигенции — продолжать приводить человека не в корпорацию и не к погружению в обряды, а к сути христианской веры — ко Христу. Путем, свойственным именно интеллигенции — будоражить мысли человека. Сподвигнуть его задуматься, во что же он верит, чтобы для него это был не тот вопрос, от которого он отмахивался бы как от неважного. Никогда не забуду замечательную беседу с одной прихожанкой, которая сказала: «Я в церковь прихожу не к Богу, а к батюшке». И это, с моей точки зрения, симптоматично. Поэтому люди Церкви, у которых есть свои интеллектуальные запросы, не должны прекращать свою деятельность — сейчас это нужно как никогда. Ведь православное вероучение не очень-то стоит на месте. Да, Православие считается чем-то очень традиционным, мы постоянно делаем упор на древние каноны и догматы. Но посмотрите: нетронутость, безусловная защищенность церковных канонов («отцы Церкви что-то решили — больше ничего тут не трогаем») на рубеже IX-X вв была очень характера для западной Церкви, но не для восточной. В Византии в это время бурлили богословские вопросы. Почему? Там было огромное количество верующих светских людей, которые этими вопросами были заинтересованы и активно стремились их обсуждать. И православное вероучение, которое мы признаем истинным, сформировалось не в один день, не явились скрижали, где все было записано до точки. Оно сформировались как результат богопознания и вытекающих из него вопросов, сомнений и обсуждений. Иногда восточной Церкви ставят в укор то, что на Западе ересей не было, а на Востоке они возникали постоянно. Но ведь именно в борьбе с ними и велась интеллектуальная работа. И даже сейчас — в XXI веке — ни в коем случае нельзя эту работу прекращать. Это важная задача современной церковной интеллигенции.
Постсоветское
— Чем отличаются путь в Церковь нынешней интеллигенции от того, что было в советские годы?
— Сейчас некоторые пути становятся более сложными. Если в 90-е годы студенчество очень активно шло в Церковь, то сейчас — нет. Остались филологи и историки, которые непосредственно соприкасаются с церковно-историческими источниками, их интерес к Церкви, в общем, сохраняется. Но среди студентов естественно-научных дисциплин — падает. Это связано с тем, что снова в обществе возникает некая модель устройства жизни, в которой, как предполагается, можно обойтись без Бога. То есть, у людей, которые не занимаются специально культурно-исторической тематикой, не возникает потребности в этой идее. И если нет каких-то жизненных обстоятельств, которые к Церкви подталкивают, этот путь в Церковь становится достаточно трудным.
— А что же делать?
— Тут я очень боюсь неправильных слов... Мы — верующие — обычно сразу же начинаем говорить: «Нужно интеллигенцию просвещать». А как? Мы понимаем только один способ просвещения: чему-то их учить. А они не хотят этому учиться. И поэтому учить их не надо. Значит, надо убедить и заинтересовать. И снова вопрос — а как? Как убедить людей, что они нуждаются в Боге? Что нельзя без этого обойтись? Что естественную, присущую всем потребность в Боге не надо заглушать? Для того, чтобы кого-то в этом убедить, надо сначала нам самим очень многому научиться — и в плане того, во что мы верим, и в плане того, как убеждать… Это очень сложная задача… И я не знаю, сколько времени она потребует. Пока же мы все еще на уровне аргументации типа: «академик Павлов и Ломоносов были верующими людьми». Это не работает! Не убеждает! Не заставляет сегодняшних физиков и биологов задумываться о вере. В этом смысле есть определенные научные специальности, которые сами по себе подталкивают к идее Бога — например, математика. А есть научные дисциплины, которые, напротив, оставляют равнодушными к этой идее. Это прикладные специальности — например, программирование. Но они-то как раз сегодня наиболее востребованы. Поэтому еще одна большая задача верующей интеллигенции — самим разобраться в том, как можно своих неверующих собратьев убедить и им тем самым помочь. Ясно только одно: прямое учительство здесь неприемлемо.
— А сама по себе постановка вопроса — «Церковь и интеллигенция» — корректна?
— Конечно же, нет. Нельзя воспринимать их как две отдельные равновеликие категории. Интеллигенция — часть верующего сообщества. И кстати, проблема тут еще вот в чем: у этого верующего сообщества нет большого интереса к интеллигенции. В том числе и потому, что интеллигенция не является правящим сословием. Считается, что с ними необязательно выстраивать отношения. Но это ошибка.
Виталий КАПЛАН: ОСТАЮСЬ ИНТЕЛЛИГЕНТОМ
Интеллигенцию сейчас принято всячески низводить и курощать. Это, в общем, стало правилом хорошего тона для консервативно мыслящих людей. Как известно, именно она, интеллигенция, виновата во всех наших бедах — и в революции, и в перестройке, и в разрушении православной веры, и в падении нравов. Причем она, русская интеллигенция, всегда была такой — со времен, пожалуй, князя Курбского, которого тоже отчего-то причисляют к интеллигентам. И от кого только интеллигенции ни доставалось! Начиная от Ильфа с Петровым, создавших бессмертный образ Васисуалия Лоханкина, и кончая замечательным поэтом-эмигрантом Георгием Ивановым, у которого есть такие строки: «Я за войну, за интервенцию, / Я за царя хоть мертвеца. / Российскую интеллигенцию / Я презираю до конца».
Иронизировать и утрировать, конечно, легко. Легко и обижаться — ведь многие из нас, несмотря на все курощения, по-прежнему причисляют себя к интеллигенции, а значит, все обвинения в её адрес воспринимают на свой счёт. Гораздо сложнее спокойно, без эмоций, разобраться во всём этом.
А первое, что нужно сделать, начиная разбираться — это договориться о понятиях. Кто такая эта страшная (или прекрасная) интеллигенция? Люди творческих профессий? Люди с высшим образованием? Люди, оппозиционно настроенные к правящей власти? Понятно, что ни одно из этих определений не только не является исчерпывающим, но даже и не охватывает большинство определяемых. И уж тем более не работают в данном случае определения из словарей, вроде «общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным трудом» (БСЭ). В любом обществе, в любую эпоху такие люди есть, а вот термин «интеллигенция» почему-то чаще всего сопровождается прилагательным «русская». Как известно, на Западе для того, о чём говорит БСЭ, используется понятие «интеллектуал».
То есть не в профессии дело, не в уровне образования, не в социальной нише — это всё внешнее, это у всех. А феномен интеллигенции и жаркие споры о ней — только у нас.
Не углубляясь в историю вопроса (в ней ведь и утонуть можно, в этой истории), замечу лишь, что ещё в 1909 году известный религиозный философ Семён Франк назвал интеллигенцию «монашеским орденом». На мой взгляд, очень верное определение, но — требующее разъяснений.
На мой взгляд, русская интеллигенция XIX — начала XX веков была некой не столько даже идейной, сколько ментальной общностью. Это были люди, которые при всех своих колоссальных политических, философских, эстетических и религиозных расхождениях примерно одинаково относились к жизни. В жизни, считали они, должен быть смысловой стержень, и стержень этот — стремление к счастью человечества. В чём именно заключается это счастье и какими путями его достичь — тут мнения были разными, подчас диаметрально противоположными, но сама эта цель, общее благо, не подвергалась сомнению. Людей не устраивала окружающая реальность (действительно, во многом неприглядная), им мало было просто жить своей жизнью, своей семьёй, своей работой — им хотелось большего, причём не только и даже не столько лично для себя, сколько для всех. «Счастье для всех, даром, и чтоб никто не ушёл обиженным» — как напишут гораздо позднее интеллигенты братья Стругацкие.
Пользуясь традиционной религиозной терминологией, скажу, что у этих людей присутствовало некое мессианское сознание, они воспринимали свою жизнь как служение чему-то большому и светлому. И что же это за большое и светлое? Православная вера?
Как правило, нет. Веру большинство из этих людей потеряло — кто ещё с юношеских лет, кто уже во взрослом, сознательном возрасте. Сейчас не время и не место обсуждать причины — важен сам факт. Люди, воспитанные в православной культуре, на интеллектуальном уровне отошли от Православия, но менталитет их по-прежнему оставался религиозным. Они по-прежнему оставались «взыскующими Града», им хотелось любить ближних и дальних. Не удержусь, чтобы не процитировать известного литературоведа Дмитрия Павловича Святополк-Мирского (1890–1939): «Радикалы были по природе идеалистами, но их идеализм был основан (как шутил Владимир Соловьев) на невозможном силлогизме: "Человек произошел от обезьяны, следовательно, мы должны любить друг друга"». И потому им хотелось подвига, мир в их сознании чётко делился на добро и зло, и сами себя они, конечно, видели на стороне добра. Им мало было «быть как все», им хотелось быть впереди всех — впереди в борьбе за пресловутое счастье человечества. Именно в этом смысле, думаю, С. Л. Франк и называл интеллигенцию монашеским орденом. Они действительно были монахами — только не христианской религии, а безбожного гуманизма.
Отсюда и революционная деятельность наиболее радикальных интеллигентов, и симпатии к этой деятельности со стороны тех, кто лично борьбы сторонился. Так что в известном смысле можно согласиться с тем, что в революции есть существенная вина российской интеллигенции. Пускай ничтожный процент тогдашних интеллигентов занимался печатью прокламаций и сооружением баррикад, но моральный климат, в котором баррикады оказались возможны и востребованы, создавали очень и очень многие. И левые, и правые.
Потом, как известно, красное колесо прокатилось и по самой русской интеллигенции, фактически полностью её уничтожив. Зато на смену ей выросла уже совсем другая интеллигенция, советская, которая играла в другие игры — но, тем не менее, унаследовала тот, ещё дореволюционный, менталитет. Тоже ведь это в массе своей были люди, которым не всё равно, которые за счастье человечества. Сперва в рамках коммунистической идеологии («И как один умрём / в борьбе за это»), а позднее, уже где-то со второй половины 60-х годов, в рамках диссидентской (хотя оба течения существовали параллельно и оба пережили советскую власть). 90-е годы, конечно, сильно подкосили интеллигенцию — кто-то реально, физически вымер, не сумев приспособиться к новой жизни, кто-то перестал быть интеллигентом — то есть выкинул из головы высокие материи и начал зарабатывать деньги, стал «как все». А кто-то сумел сохранить своё интеллигентское мировосприятие, но наложил его на другую мировоззренческую установку. Проще говоря, кто-то подался в либералы, кто-то в националисты, кто-то в оккультизм, а кто-то (и многие!) — в Церковь.
К чему я всё это? К тому, что феномен интеллигенции — это феномен не столько исторический или социальный, сколько духовный. Интеллигент — это тот, кто духовной жаждою томим, но чаще всего ищет воду живую в безводной пустыне. Неважно, какие у человека при этом убеждения — коммунистические или демократические, националист он или космополит, доктор философских наук или слесарь-сантехник. Важно, как он воспринимает и внешнюю жизнь, и себя самого, какие ставит перед собой цели. То есть — никуда не уйти от этого слова! — менталитет.
Ну хорошо, менталитет. Но как же ко всему этому относиться с православных позиций? Присоединиться ли к хору обличителей интеллигенции или встать на её защиту?
Понятно, что в интеллигентском сознании есть и плюсы, и минусы. Плюсы очевидны — и потребность в высшем смысле, и готовность посвятить жизнь служению, и приоритет этики над выгодой. Эту бы энергию да в мирных целях! Минусы тоже понятны — высокомерие, привычка считать себя солью земли, стремление не учиться, а учить. Всё это, к примеру, прекрасно видно, когда типичный, классический интеллигент принимает православное крещение, начинает воцерковляться. Тоже ведь отдельная и больная тема (рекомендую, кстати, перечитать статью Андрея Десницкого «Крона и корни» и ответную статью Александра Ткаченко «Мы были такими, как вы» — обе они напечатаны в мартовском номере «Фомы» за 2006 год.
Но и присоединиться к обличителям интеллигенции мне тоже кажется неправильным.
Во-первых, потому, что и сами обличители — тоже интеллигенты, интеллигенты до мозга кости. А когда интеллигент усиленно пытается побороть в себе интеллигентность, почему-то получается чудовище — или безумный фанатик, или ядовитый циник.
Во-вторых, что обычно противопоставляется интеллигентности? Бездумное подчинение начальству, боязнь сомнения (а значит — боязнь мысли как таковой, потому что мышление невозможно без сомнения), стремление быть «как все» (то есть — притворство, лицемерие). Иными словами, вместо излечения болезней предлагается ампутация головы.
Думаю, всё-таки правильный подход — это быть честным с самим собой. Не пытаться уподобиться полуграмотной старушке, но и не надмеваться над ней. Не бояться думать и сомневаться — но и не принимать свои мысли за истину в последней инстанции. Не считать себя ответственным за всё человечество — но помнить об ответственности перед Богом и за свою душу, и за жизнь своих близких, то есть за то, что поставлено перед тобою как задача. Этой задачи не надо бояться — её надо, с Божией помощью, решать. А если при этом тебя обзовут интеллигентом — не надо бояться.
Не будь «как все». Не будь «как все интеллигентные люди».
Будь таким, каким хочет тебя видеть Бог.
Источник: http://www.foma.ru
Свежие комментарии